Астрономия и телескопы

Пятница, 26.04.2024, 14:54 Приветствую Вас Гость Главная | Регистрация | Вход

ОГЛАВЛЕНИЕ

Идея множественности миров настолько естественна, что была она присуща духу человеческому прежде чем стали известны первыя основы наук физических; ее проповедывали с убеждением и энтузиазмом в те времена, когда нельзя было, да и не заявлялось еще притязаний поддерживать ее при помощи каких-бы то ни было научных доводов. Логика и разум достаточны были для установления ея начал и не выходя из пределов логических соображений, идею множественности миров поддерживали и защищали успешно.

Странно и удивительно, что такия понятия могли установиться помимо всякаго физическаго наблюдения, в силу только соображений, не имевших никакого отношения к космографии. В наше время одним из главнейших аргументов в пользу нашего учения является сходство других миров с нашим и аналогия последняго с другими небесными телами, среди которых Земля помещена безразлично. Но древние последователи нашего учения не только не опирались на сходство светил с Землею, но даже устраняли и отвергали его, на основании убеждения, что звезды — светила временныя, питающияся испарениями Земли.

Таким образом, для древних, о которых мы говорим, мир слагался не только из одной Земли, но из всего ее окружающаго: воздуха, небес и звезд. Утверждать, что существуют многие миры, это было-бы равносильно утверждению, что за пределами неподвижных звезд могут находиться Земли, подобныя нашей и окруженныя другими небесами. Для нас важно знать подобнаго рода мысли. Лукреций, как певец природы и Плутарх, как историк, — это совершеннейшие образцы, представляемые нам в этом отношении древностью.

Для знаменитого автора поэмы De natura rerum, для всей школы Эпикура и для бóльшей части сенсуалистов, Солнце, Луна и звезды представляются „в том виде, в каком усматриваются они нами на небе. Диск дневнаго светила не больше и не лучезарнее, чем является оне нашим чувствам, ибо доколе светлое тело, каково-бы ни было его удаление, посылает нам свой свет и свою теплоту, до тех пор видимая форма предмета не изменяется в наших глазах вследствие его удаленности“. „Блестит-ли Луна собственным или заимственным светом, но она проходит по небу не в бóльшем виде чем тот, под которым она поражает взоры наши; сквозь покровы атмосферы, предметы далекие представляются в неясном виде, но как светило ночей показывает нам свои ясно обозначенные очертания, то, без сомнения, оно таково-же на небе, каким кажется нам на Земле“... „Неудивительно, если так бывает в отношении огней эфирных, потому что все светила, находящияся на нашей Земле, каково-бы ни было их удаление, очень мало изменяются в своем действительном виде, доколе их слабый свет достигает до нас. Этим доказывается, что небесныя светила не больше и не меньше того, чем они представляются нашим взорам*).

*) De natura rerum, lib V.

Не приступая к дальнейшему развитию подобных воззрений, мы несомненно узнаем здесь великую, усвоенную Лукрецием теорию, по которой Земля занимает подобающее ей место в средоточии вселенной, а все светила небесныя составляют ея достояние и служат ей. Однакож поэт воспевает идею множественности миров в смысле, указанном нами выше: „Великое Все безконечно; здесь, там, под нашими ногами, над головами нашими — безпредельное пространство. Я говорил тебе это, но то-же самое возвещается голосом природы. Итак, если в безпредельном пространстве, безконечно простирающемся по всем направлениям, безчисленное множество творческих волн материи от веков носится и вращается среди Океана и безконечнаго пространства (spatium infinitum), то почему в плодотворной борьбе своей оно не создало-бы ничего, кроме Земнаго шара и небеснаго свода? Можно-ли допустить, чтобы за пределами нашего мира это необъятное количество стихий было обречено на бездеятельный покой? Нет, нет! Если наша Земля есть дело природы, если жизненныя начала, в силу их сущности и управляемыя законам необходимости, после тысячи тщетных попыток сплотились наконец, видоизменились и произвели массы, из которых возникли уже небо, Земля и ея обитатели, — то согласись, что в других пределах пустоты, материя должна была произвести безчисленное множество живых тварей, морей, небес, земель и усеять пространство мирами, подобными тому, который колеблется под нашими стопами на волнах воздуха.

„Впрочем, ни один предмет не рождается отдельно, единственным в своем роде каждый имеет свою семью и составляет одно звено в цепи существ. Таково предназначение живых тварей. И так, все доказывает, что небо, океан, звезды, солнце и все великия тела природы, далеко не будучи подобны только самим себе, разсеяны в безконечном числе в пределах необъятнаго пространства; время их существовования определено и подобно другим существам, они родились и умрут... В то время, когда зарождался наш мир, когда Земля, воды и Солнце возникали из хаоса, излишними волнами материи, лившейся со всех сторон пространства, были отложены, вне и вокруг нашего, недавно родившагося, мира, бесчисленное множество начал и зародышей“ *).

*) De natura rerum, lib II.

Итак, вот несомненный и авторитетный представитель полнейшаго материализма, проповедующий мысль о множественности миров во имя разума. Ни астрономии, ни физики, ни закона причинности. Земля и небо — это мир. Вне его могут существовать другая Земля и другое небо, другия Земли и другия небеса. Впоследствии, когда христианизм сообщит небу и Земле другой вид, мы увидим, что иные из богословов высказывают, очень осторожно впрочем, такия-же мысли.

Век спустя, Плутарх, по поводу „Прекращения прорицалищ“ (Cessation des Oracles), впадает в большия уклонения от своего предмета (уклонения эти часто встречаются в его сочинениях) и выражает относительно идеи множественности миров подобныя-же предъидущим мысли, но различие в аргументации, равно как и наивность приводимых им доводов, представляют не безполезный интерес любителям такого рода старинных и благодушных бесед.

Ламприй (Lamprias), брат Плутарха, приводящий разговор, который происходил в Дельфах относительно прорицалищ, начиная беседу свою о мирах, повидимому находился под живым впечатлением мыслей Лукреция. „Неправдоподобно, говорит он, чтобы существовал один только мир, носящийся уединенно в безконечном пространстве, без всякаго общения и отношения с чем-бы то ни было. Если в природе ничего нет единичнаго — ни человека, ни лошади, ни звезды, ни бога, ни гения, то почему-бы существовал один только мир? Люди, утверждающие, что существует только одна Земля и один океан, не замечают очевиднаго сходства между частями этих предметов. Напрасно смущаются те, по мнению которых вся материя пошла на образование мира; напрасно опасаются они, что остатки вещества, своим противодействием хаосу или столкновениями своими нарушат гармонию вселенной. При допущении существования многих миров, каждый из них будет обладать определенным количеством материи и вещества: ничего не будет излишняго, находящегося в безпорядке и выходящаго из своей сферы. Самая форма, свойственная каждому миру и содержащая в себе весь объем определенной ему материи, не дозволяет, чтобы какая-либо из частей его, блуждая безцельно, отторглась от него и упала в другой мир“.

Затем разскащик опровергает мнения Аристотеля. Так как каждое тело, говоритъ последний, имеет свойственное ему и естественное место, то необходимо, чтобы Земля повсюду стремилась к центру и чтобы находящаяся над нею вода поддерживала более легкия тела. Но при существовании многих миров, Земля во многих местах будет превышать огонь и воздух, а в иных будет уступать им. То-же самое должно сказать о воздухе и огне, которые займут определенное им природою место или переместятся. Но как, по мнению Аристотеля, подобныя гипотезы невозможны, то существует не два мира и не множество миров, но один, заключающий в себе всю созданную материю и устроенный по законам природы, сообразно с различием вещества. Эти произвольныя предположения легко опровергаются Ламприем, доказывающим, что все в природе относительно. Затем, он поддерживает свои тезисы следующими замечательными соображениями:

...Какова-бы ни была причина подобных стремлений и изменений тел, но она содержит каждый из миров в соответствующем ему положении. Каждый мир обладает своею Землею и своими морями, каждый имеет свойственныя ему: средоточие, стремления, изменения тел, сохраняющия и содержащия его в определенном ему месте. Находящееся вне мира, будь это ничтожество или безконечная пустота, не имеет центра. Но как существуют многие миры, то каждый из них имеет свое средоточие, следовательно и собственное свое движение, которое влечет одни тела к центру, другия удаляет от последняго, а третьи заставляет вращатъся вокруг него. Но предполагать многия средоточия и утверждать, будто все тяжелыя тела стремятся к одному центру, это было-бы почти равносильно мнению, что кровь всех людей течет в одной жиле, или что все мозги заключены в одной оболочке. Столь-же безразсудно было-бы желание, чтобы существовал один только мир и чтобы Луна находилась внизу, точно у людей мозг в пятках, а сердце в голове“.

„Но не безрассудна гипотеза о существовании многих, отдельных один от другаго миров, столь-же различных между собою, насколько различны их составныя части.

„В каждом мире, Земля, моря и небо займут наиболее приличное их природе место. Каждый из них будет иметь верхния и нижния части свои, свою окружность и средоточие, в самом себе и относительно самаго себя, а не вне себя и не по отношению к другому миру. Камень, который иные предполагают помещенным вне мира, с трудом может быть мыслим как в состоянии покоя, так и движения. Может-ли он находиться в покое, обладая тяжестью? Может-ли он упасть на Землю, не составляя ея части? Что касается тел, заключающихся в другом мире и принадлежащих последнему, то нечего опасаться, чтобы сила тяжести отторгла их от целаго, в состав котораго они входят, как часть, и увлекла их в наш мир, ибо мы видим, как незыблемо каждая часть содержится в ея естественном положении. Если мы предположим низ и верх вне мира и не по отношению к последнему, то впадем в те-же несообразности, как и Эпикур, который заставляет стремиться все атомы к точкам, находящимся под нашими ногами, как будто пустота обладает ногами и точно в безконечном есть низ и верх.“

„Поэтому, не могу я понять, чтó полагает Хризипп, утверждая, будто мир находится в средоточии, что искони веков материя занимает это место и что таким ея положением обезпечивается существование мира и, так сказать, его несокрушимость и вековечность. Это находится в его четвертой книге о „Возможном“ приводя столь нелепую мечту о средоточии в пустом пространстве, Хризипп еще более нелепым образом полагает, что воображаемое средоточие это составляет причину существования мира.“

Если-бы Плутарх не был историком и моралистом, то можно было бы удивиться, что после слов этих, в которых выражаются столь здравыя мысли, он мог, очертя голову, предаться мечтам, о которых мы поговорим впоследствии, по поводу его „Трактата о Луне.“ Затем он переходит к опровержению одного положения стоиков, которые, называя Бога природою, роком, судьбою и провидением, не могли однакож удвоить число миров, не удвоив, вместе с тем, понятие этого божества. Здесь Плутарх возвышается до понимания истиннаго Бога. „Какая нужда, говорит он, — предполагать многих Юпитеров на том основании, что существуют многие миры и не лучше-ли допустить для каждаго мира божество разумное и сознательное, которое, подобно тому, кого мы называем Владыкою и Отцем всего сущаго, управляло-бы каждым отдельным миром? Почему не могли-бы они зависить от судьбы и провидения Юпитера? Почему не подчинялись бы они последнему? Почему это верховное божество не пеклось-бы обо всем, не управляло всем и не сообщало всем совершающимся явлениям их принцип, начало и причину? Разве мы не видим, что нередко целое состоит из многих частей, из которых каждая отдельно обладает жизнью, разумом, деятельностью, подобно обществу граждан, войску или музыкальному хору? Так полагает Хризипп. Разве невозможно, чтобы в великом целом вселенной существовало десять, пятьдесят или сто миров, управляемых одним разумом и подчиненных одному началу?... Кастор и Поллукс подают помощь людям во время бури, но им не для чего спускаться на корабль и разделять его опасности: они только появляются в выси и управляют ходом корабля. (Дело идет здесь об огнях св. Эльма, явлении электрическом). Таким образом, боги поочередно посещают различные миры, наслаждаясь их видом и управляя ими по законам природы... Юпитер Гомера, добавляет философ, истинно возвышаясь здесь над самим собою, — Юпитер Гомера недалеко простирает взоры свои, перенося их от Трои на страны Фракийцев и на кочующие народы берегов Дуная. Но истинный Юпитер, взирающий на многие миры, имеет пред своими глазами картину более величественную и более достойную его“.

В той же беседе обсуждаются различныя системы и в особенности система Платона, ограничивавшаго число миров пятью. В этом случае он основывался на соображениях о происхождении числа этого, на свойствах пяти основных геометрических фигур, на пяти поясах земнаго шара и даже на пяти чувствах души. Приведение этих чисто-условных соображений не представляет для нас никакого интереса.

Однакож мы не можем не разсказать здесь историю одного старца на Чермном море, который проповедывал систему ста восьмидесяти трех миров.

Если верить Клеомброту, то старец этот показывался только один раз в году: втечение остальнаго времени он жил с блуждающими нимфами и духами. „Когда, наконец, я отыскал его, говорит Клеомброт, — то он принял меня ласково и позволил мне обратиться к нему с несколькими вопросами. Он говорит дорийским наречием; речь его подобна поэзии и музыке, а запах, истекающий из уст его, наполняет всю местность благоуханием. Он никогда не бывал болен. Он проводит жизнь в изучении наук, но один раз в году от него нисходит дух прорицания и старец отправляется тогда на морской берег и предсказывает будущее. Он говорит, что Пифон втечении девяти лет не был в изгнании в Темпее, но отправился в другой мир.“.

„Платон колебался между одним и пятью мирами, прибавляет Клеомброт. Иные философы постоянно смущались при мысли о существовании многих миров, как будто чрез непомещение всей материи в одном мире мы необходимо должны впасть в неопределенное и столь стеснительное понятие безконечности“.— „Твой иноземец, сказал ему Ламприй, — не определял-ли, подобно Платону число миров, или будучи у него, ты забыл спросить его об этом?“

,,Не думаешь-ли, возразил первый, — что для меня могло быть что-либо интереснее беседы с ним об этом предмете? Он говорил, что существует не один мир, не безчисленное множество миров и не пять миров, а сто восемьдесят три мира, которые расположены треугольником, по шестидесяти на каждой стороне и по одному еще в каждом углу треугольника; они касаются друг друга и движениями своими производят нечто в роде пляски. Площадь треугольника составляет поприще всех миров этих и называется поэтому „Полем истины“. Там пребывают, в состоянии неподвижности, образы мыслей, первичныя причины всего существующаго и имеющаго существовать, а вокруг них носится вечность, из лона которой время изливается по всем мирам. Души человеческия, жившия праведно, допускаются, один раз втечении десяти тысяч лет, к созерцанию этих великих предметов и священнейшия таинства, празднуемыя на Земле, не больше как тень в сравнении с этим величественным зрелищем“.

По мнению повествователя, старец этот был настоящий Грек, которому не чужда ни одна из наук. Это доказывается его системою о числе миров, системою не египетскою, не индийскою и не дорийскою. Она возникла в Сицилии и творцем ея был некто Петрон Гимерский. Клеомброту неизвестны сочинения последняго, но он говорит, что Гиппис Регийский (Hippis de Rhège), о котором упоминает Фаниас Эрезийский (Phanias d'Erèse), утверждал, будто эти сто восемьдесят три мира взаимно соприкасаются своими началами. Что значит: соприкасаться началами?

Как ни странными кажутся подобныя мысли на счет определеннаго числа миров, но оне не должны изумлять людей, имевших возможность наблюдать, насколько воображение способно создавать различныя представления и затем мало по малу свыкаться со своими индивидуальными измышлениями, закрепляющимися вскоре в сознании, как непреложныя истины. С нашей стороны, мы встречали в известном кругу не мало слабых умов, создававших самыя неправдоподобныя системы, которыя считались однакож столь-же вероятными, истинными и основательными, как факты, добытые путем научнаго наблюдения.

Теперь пора взглянуть на астрономическия фикции древности греческой и римской.

Фикции эти, как и все, относящееся к понятиям древних о природе, представляют гораздо больше интереса с точки зрения научной или философской, и обозрение их покажет нам, как необходим физический анализ человеку и насколько последний способен заблуждаться, если в руках его нет этого пробнаго камня. Ограничиваясь только несколькими примерами, мы распросим первейших греческих философов на счет их мнений о начале мира. Фалес Милетский ответит, что вода составляет начало всего сущаго, что все состоит из воды и что все должно претвориться в воду. Это тот круг ошибочных понятий, который нередко встречается у древних, часто принимавших за доказательства основательности своих мыслею самыя шаткия данныя, более даже шаткия, чем мысли эти. В числе указанных доводов встречается произвольное предположение, будто пламень Солнца и звезд питается испарениями воды. Подобный способ аргументации очень похож на доводы Пифагора, говорившаго, что Луна такая-же Земля, как и земной шар потому, что она обитаема. Анаксимандр Милетский усматривал начало вселенной в безконечности: жаль однакож, по остроумному замечанию Плутарха, что Анаксимандр не указывает, в чем состоит эта безконечность: воздух-ли это, вода, земля, или какое-либо другое вещество? Анаксагор Клазименский полагает началом всего гомеомерии.

Что это за гомеомерии? Это — однородныя части. Архелай Афинский утверждал, что все происходит от сгущения и разрежения воздуха. Пифагор Самосский полагает, что началом миру служат числа и их отношения. Гераклит и Гиппаз (Hippasus) Метапонтский думали, в противность Фалесу, что все происходит от огня и что все разрешится огнем. Эпикур создал свои неосязаемые атомы. Эмпедокл допускает четыре стихии и два начала — гармонию и противодействие. Сократ и Платон установили три начала: Бога, материю и идею. Аристотель создал энтелехию или форму. Зенон допускал Бога и материю и т. д. Каждая из систем этих обладала особым способом аргументации и покоилась на более или менее правдоподобных соображениях.

Не взглянуть-ли теперь, какого рода понятия существовали у древних на счет устройства мира? Вообще, Земля помещалась в средоточии. Парменид окружает ее многими кругами, лежащими один на другом; одни из них состоят из плотнаго вещества, другие — из жидкаго. Левкипп (Leucippe) и Демокрит окружают ее туникою или пеленою. Платон на первом месте ставит огонь, затем эфир, воздух, воду и Землю, но Аристотель помещает эфир прежде огня. Эпикур допускает все это разом. Относительно вещества тверди небесной, Анаксимен говорит, что последний круг неба состоит из вещества земнаго. Эмпедокл полагает, что небо состоит из воздуха, претвореннаго огнем в стекло и похожаго на хрусталь. Что касается звезд, то их вообще считали испарениями земли, а Ксенофон утверждал даже, что это легкия облака, которыя загорались вечером, а утром погасали. Гераклит и пифагорейцы возвысились до истиннаго понимания природы звезд и утверждали, „что каждое светило есть мир, имеющий землю, атмосферу и эфир“. Напрасно только Гераклит прибавляет, будто один обитатель Луны упал на Землю. Платон пространно описывает в Федре выпуклые своды, образующие твердь небесную и считает звездный мир созданным, собственно для человека. — Ничего не может быть страннее подобной путаницы понятий.

Анаксимандр говорит, что Солнце — это круг в двадцать восемь раз больше, чем Земля, что оно подобно колесу колесницы и наполнено огнем и что в одном месте на Солнце есть отверстие, из котораго истекают лучи света, как бы из отверстия флейты. Когда отверстие закрывается, то происходит солнечное затмение. Анаксимен дает Солнцу форму металлическаго круга; стоики утверждают, что это тело, одаренное разумом; Анаксагор говорит, что Солнце — раскаленный камень, больше чем Пелопонез. Такого-же мнения придерживались Демокрит и Метродор, но Гераклит полагает, что Солнце не больше фута в ширину и что оно имеет вогнутую форму челнока; когда челнок опрокидывается, тогда наступает солнечное затмение. Пифагореец Филолай высказывает мысль, что Солнце есть прозрачное, стекловидное вещество, отражающее свет огня, наполняющаго вселенную! Эмпедокл допускал существование двух Солнц. Ксенофон говорит, что Солнце есть скопление малых огней, образуемых влажными испарениями и которые порою то потухают (во время затмений), то снова возгораются.

Обилие материи так велико здесь, что давать волю подобнаго рода воспоминаниям — это значило-бы злоупотреблять ценою времени. Но обзор этих, столь различных по существу понятий, по меньшей мере может выяснить нам все значение положительных наук новейшаго времени.

Из этого видно, что для космографических фикций не было недостатка в почве.

Живое воображение Эллинов одело землю и море грациозными мифами и допустим-ли объяснение Эвгемера (Evhemère) о чисто-историческом происхождении божеств, взглянем-ли на политеизм (как и сделано это нами в предъидущей главе), как на результат медленнаго олицетворения сил природы, — во всяком случае очевидно, что в Греции по преимуществу отвлечения и идеи быстро облекались плотию и проявлялись в осязательных формах. С целью большаго распространения своих идей, наука часто скрывалась под личиною басни и поэтическаго вымысла и в отдаленныя историческия времена, подобно тому как и в наши, писатели нередко представляли историю в фантастической одежде, будучи довольны и тем, если они не искажали истину, желая представить ее в несвойственной ей одежде. Со времен Гезиода до Плутарха ясно сознавалась нравственная польза баснословных повествований, так что с эпохи возникновения Феогонии, до времени забавнаго диалога Улисса и Грилла о душе животных, периодически появлялись остроумные или наивные разсказы, успех которых отозвался эхом даже в наши времена. Мифы допускались, разсказывались баснословныя повествования, апологи Эзопа имели многих подражателей, делились взаимно баснями ливийскими, сибаритскими и египетскими. Платон измыслил своего Гера-Армянина (Her l'Arménien); Геродот, Ксенофон, Ктезий перемешивали историю с баснями; каждая эпоха имела своих логографов и мифографов и в то время, как Фукидид полагал основы истинной истории, его последователи — Тимей, Филарх и Изократ носились еще в области фикций. Феопомп рассказывал о чудесах Земли Меропов, страны обширной вне нашего мира, где, по словам Силена, рост животных и людей в два раза больше того, который нам известен и где самая жизнь в два раза продолжительнее. На пределах страны этой находится бездна, называемая Аностос и наполненная красным воздухом — не то светом, не то тьмою; так протекают реки Наслаждения и Страдания; на берегах их произрастают деревья, плоды которых отличаются свойствами каждой из сказанных рек. Платон описывает свою Атлантиду, которую географы, подобные Посидонию и Аммиану Марцеллину, считали за исторический факт; вообще, писатели всех эпох очень серьезно относились к ней, начиная с Филона до нашего злополучнаго Бальи. За пределами известнаго мира воображение создавало новыя страны, безпрестанно расширявшияся по мере того, как география раздвигала пределы своих завоеваний, а историки, романисты и философы различно пользовались этою творческою способностию, доставлявшею по временам превосходную сцену для их измышлений.

Роман аттическаго периода продолжался и во времена, Александрийской школы. „Землеведение, говорит Шассан (Chassang), — приняло в свою среду географов, которые, стремясь к осуществлению где-бы то ни было своих теорий, создавали воображаемыя страны и нередко своими географическими вымыслами приобретали больше доверия, чем прочими мечтами своими. Разсказы о путешествиях всегда представляли живейший интерес; человека естественно влекло к неизвестному и необыкновенному, и только разсудок заставлял его изучать истину и обсуждать правдоподобность сообщаемых ему фактов.“

Из числа философских романов о баснословных странах, мы упомянем только о Аттакорах Амомета (Attacores d'Amomet), о Гиперборейцах Гекатея, о Счастливом острове Ямбула и Панхаии Эвгемера (Panchaïe d'Evhemère). Как кажется, Индия есть родина перваго произведения; это описание жизни браманов. Второе, как указывает его название, относится к бореальным странам, „за пределами той местности, откуда веет Борей,“ под созвездием Медведицы и где обитали поклонники Латоны. Читая Диодора Сицилийскаго, можно подумать, что творцу фикций известен был девятнадцати-месячный цикл Луны. Панхаия Эвгемера, отвергаемая, само собою разумеется, как монотеистами, так и политеистами, повествует о царствах Юпитера, Сатурна и других олимпийских божеств. Прибыв на Счастливый Остров, Ямбул по крайней мере увидел там ничто новое. Оказывается, что тамошние люди совершенно непохожи на нас: ростом они в четыре локтя; кости их эластичны; голова не покрыта волосами; ноздри снабжены наростами, подобными надгортанному хрящику; их язык раздвояется при основании, что дает им возможность производить большое разнообразие звуков и разговаривать с несколькими лицами одновременно. Живут они полтора века и, по достижении последних пределов существования, преспокойно умирают: ложатся на снотворныя травы и больше не просыпаются.

Фантазия риторов и философов римской эпохи не менее богата, чем эпохи предшествовавшей: Дион пишет свой ,,Борисфенский разсказ“ (Discours Borysténique;); Элиан — „Темпейскую долину;“ Антоний Диоген повествует о дивных вещах, видимых за пределами Фулэ (Thulé); Этик (Ethicus) составляет свою Космографию, в которой, по крайней мере по переводу св. Иеронима, отведено большое место раю и аду. Скажем несколько слов о произведении Антония Диогена.

Под именем Фулэ разумелась, повидимому, Исландия; многие были такого мнения и в особенности Кеплер, как выяснится это впоследствии в его описании Луны. На топографических картах Эратостена, Гиппарха и Страбона приведено название это. Как-бы то ни было, но историк замечает, что у обитателей сказанной страны дни и ночи длятся по нескольку месяцев, а путешественник говорит (позже мы увидим у Плутарха места, находящияся в связи с этим разсказом), что он настолько приблизился к Луне, что мог видеть все на ней происходящее и разсказать об этом людям любознательным. Три разскащика участвуют в этом повествовании: Диний, Дерциллий и Мантиний и, как кажется, всеми силами стараются перещеголять друг друга. Дерциллий видел лошадей, менявших масть, подобно хамелеонам и людей, слепых днем и зрячих ночью. (В восемнадцатом столетии „Летающие люди“ сделают подобное-же открытие). Наконец, в этом дивном повествовании говорится обо всем, чтó люди, животныя, Солнце и Луна представляют самого замечательнаго.

Популярность фантастических путешествий у Римлян свидетельствуется сатирами Лукиана *) и тот, кого мы будем называть дедушкою Рабле, не написал-бы своего Путешествия на Луну, не будь замечены предшествовавшия путешествия. В нижеследующем перечне, в котором сгруппированы астрономическия поэмы Греков и Римлян, мы не находим ничего достойнаго фигурировать в книге о теориях, о которых идет дело.

*) Из этого не следует однакож, что фантастическия путешествия находились в соотношении с идеею множественности миров. Напротив, светила не считались тогда жилищем людей; воображение не наука, а только путеводитель. Один только Лукреций, в своей поэме, De natura rerum, серьезно затронул этот вопрос.

Вот древнейшия из поэм, память о которых передана нам историею и преданием: поэмы Геркулеса, Изиды и Тезея. Затем следуют Аргонавты Орфея, Аполлония Родосскаго и Валерия Флакка; Деяния и Дни Гезиода (Travaux et Jours); Дионизиахи (Dionysiaques) Нонна, заключающия в себе 22 тысячи стихов (как раз столько, сколько в Иллиаде и Одиссее,) отличаются еще чисто-аллегорическим характером. Ряд астрономических поэм открывается Сферою Эмпедокла, продолжается в древния времена Феноменами Арата, Астрономиею Манлия, Ураниею и Метеорологиею Понтана, а в новейшия — Сферою Буханана, Затмениями Босковича, Кометами Сусиэ, Радугою и Северными сияниями Вочетти, Сферою Рикара. Опыт об Астрономии Фонтана заключает в себе замечательныя мысли, клонящияся в пользу нашего учения, но Гений человека Шенедолля даже не касается этого вопроса в своей оде астрономии.

Один из новейших историков полагает*), что в книге Рабле не замечаются ни высокия нравственныя тенденции Робинсона, ни политическое или социальное значение Гулливера, но что, во всяком случае, это не вздорное произведение, в роде „Путешествия на Луну“ Сирано де-Бержерака. Впоследствии мы увидим, на столько-ли „вздорна“ книга Сирано, на сколько ее считают таковою. А теперь подольше побеседуем о Лукиане.

*) Chassahg, Du roman dans l'antiquité

Автор Диалогов в царстве мертвых слишком известен для того, чтобы необходимо было напомнить, что он относится к третьей категории наших писателей и что его фантастическое путешествие есть ничто иное, как занимательная повесть, несущаяся на всех парусах по реке воображения, как говаривали наши предки. Во всяком случае, Лукиан дает нам понятие о фантазиях, которым предавались древние относительно возможности существования других миров и других людей, причем мифологическое освещение проливает еще на его произведение свои оттенки и окраску.

Путешествие Лукиана на Луну, на Солнце и на остров Светильников (Lampes), лежащий между Плеядами и Гиадами, несмотря на свое старшинство в порядке времени, есть самое занимательное, интересное и вместе с тем самое вольное произведение, и на каждой странице его живо чувствуется, что веянье, под дыханием котораго носились ладьи Горация и Овидия, не перестало еще проноситься по цветущим полям Италии.

Пройдя Геркулесовы столбы и вступив на хорошо снаряженном корабле в Атлантический океан, Лукиан и его товарищи втечении шестидесяти девяти дней носились, гонимые восточным ветром, по бурному и мрачному морю и наконец увидели они очень высокий, покрытый лесом остров, к которому и пристали. Там протекали винныя реки и жили там приветливыя женщины, Виноградныя-Лозы. Некоторые из мореплавателей соблазнились их прелестями, но Лукиан и его друзья настолько были благоразумны, что продолжали свой путь по безпредельному морю.

Однажды смерч поднял их корабль на высоту трех тысяч стадий (ста лье) и с этого дня понеслись они по небу. Семь дней и семь ночей они блуждали в пространстве, но на восьмой день пристали к большому круглому и блестящему острову, повисшему в воздухе, однакож обитаемому. Смотря с этого острова вниз, можно было заметить какой-то мир, покрытый реками, морями, лесами и горами, из чего наши туристы заключили, что это земной шар, тем более, что на нем замечались города, похожие на огромные муравейники. Едва вступили они в страну, с целью ея обозрения, как тотчас же их подхватили гиппогрифы, люди, сидевшие на птицах о трех головах и крылья которых длиннее и шире корабельных парусов. По обычаю страны, чужеземцев представили царю.

Царь Луны тотчас-же узнал по их одежде, что они Греки. Он и сам был родом Грек и притом никто иной, как сам Эндимион. В то время он вел войну с его величеством Фаэтоном, владыкою Солнца, которое есть обитаемый мир, как и мир Луны, и заутра предстояла великая битва между обитателями Луны и жителями Солнца.

На следующий день, раным-рано, войска находились уже в сборе. Велика была армия Луны: одной пехоты насчитывалось шесть-десят миллионов, восемьдесят тысяч гиппогрифов, двадцать тысяч лаканоптеров — больших, покрытых травою птиц, на которых сидели скородомахи; тридцать тысяч псиллотоксотов, верхом на огромных блохах, величиною в двенадцать наших слонов... Нам кажется, что Лукиан подшучивает тут над номенклатурою Гомера, исчислявшаго войска, находившиеся под стенами Трои: как известно, номенклатура эта положительно безконечна. Не станем приводить пространное описание забавным разсказчиком воинств Солнца и Луны, но представим, как образчик причудливости фантазии, ряд названий, придуманннх автором для обозначения новых существ.

На пределах Земли. Войска на Луне. Войска на Солнце В созвездии Кита

Женщины „Виноградныя лозы“. Гиппогрифы, Лаканоптеры, Скородомахи, Цевхроболы, Псилотоксоты полярной звезды. Анемондромы, Струтобаланы, Гиппогерамы, Гиппомирмехи, Аэроконопы, Аэрокордахи, Коломицеты, Кинобаланы с Сириуса, Нефелоцентавры Млечнаго пути, голые Центавры Светильники Плеяд. Тариканы, Тритопомендеты, Картинокиры, Кинокефалы, Пагурады. Пситтоподы Люди с пробочными ногами. Минотавры, Морския женщины, превращаю- щияся в воду.

с крыльями из травы. сражающееся чесночинами. метающие льняным семянем. гонимые ветром. воробьи-желуди. верхом на журавлях, верхом на муравьях. воздушные комары. носящиеся в воздухе стержни-грибы. собаки-желуди. соленые раки. с кошачьими ногами с клешнями морских раков вместо рук. собакоголовые. быстроногие.

Вот настоящая картина е la Rabelais; заметим мимоходом, что веселый медонский курат, как кажется, нередко водил хлеб-соль с благодушным стариком Лукианом Самосатским. Но возвратимся на Луну.

Битва двухсот-миллионнаго воинства произошла на паутине, протянутой между Луною и Солнцем и окончилась к обоюдному удовольствию обитателей этих двух планет. Был заключен мир, в силу котораго враждующие стали союзниками и обязались не тревожить жителей других светил; в завершение-же мира, Эндимион уплатил Фаэтону десять тысяч мер росы.

На Луне нет женщин... Молодые люди зачинают в икре ноги... Ребенок родится мертвый, но начинает дышать, когда его вынесут на воздух... Иные родятся на полях, подобно растениям, после некоторой, манипуляции... Когда человек состарится, он не умирает, а разрешается дымом... Обитатели Луны не едят, а только вдыхают (позже мы встретим такую-же мысль у Бержерака) пар жареных лягушек... Их напиток состоят из сгущеннаго в стакане воздуха... Естественных потребностей они не имеют... Вместо источников, у них имеются деревья, покрытыя крупинками града (когда ветер потрясает деревьями, то на Земле падает град)... Живот служит для их карманом, в который они кладут все, что угодно, потому что он открывается и закрывается, подобно сумке. Они снимают и приставляют себе глаза, как очки, но лишившись их, заимствуются глазами у своих соседей... Уши их — платановые листы... Одежда богатых состоит из стекла, а иных из меди; как первая, так и вторая ткутся; последнюю можно даже чесать, как шерсть, предварительно смочив ее...

Оставив Луну, путешественники понеслись в воздушных пространствах по направлению к созвездиям; отряд гиппогрифов сопровождал их почти на пятьсот стадий. Они очень недолго пробыли на дневном светиле и, оставив его влево, проникли в зодиак и следовали по нем до созвездия Тельца. Между Плеядами и Гиадами находится дивный остров, называемый островом Светильников, где путники и остановил

	Copyright MyCorp © 2024	Бесплатный хостинг uCoz